Нина Мечковская - Социальная лингвистика [таблицы в рисунках]
Денотативные различия лексических соответствий
В различных культурах даже одни и те же явления в чем-то своеобразны. Например, городской автобус может вызывать разный круг представлений, в одной стране — это талон, компостер, контролер, билет, проездной билет; в другой — жетон, кондуктор; в третьей — касса-автомат, разменный автомат; где-то еще — дорогие (дешевые) места, льготный, сезонный, детский (взрослый) билет. В лингвострановедении смысловые различия эквивалентных слов, обусловленные различиями в реалиях, называют лексическим фоном слова (Верещагин, Костомаров 1976,70–74). Лексический фон — явление пограничное между языком и культурой. Расхождения в лексическом фоне сказываются в различных тематических и синтаксических связях слов и могут вызвать трудности в общении или при обучении языку. Например, изучающий словацкий язык встретится с обширной группой наименований мест, где предоставляются еда, напитки, квартира. Однако только знание бытового уклада Словакии позволит разобраться в различиях, существующих, скажем, между словами reštaurácia, jedáleň, menza (здесь подается еда) и словами krčma, hostinec, vináreň, pivnica, bufet, kaviáren, espresso, cukráreň (названия заведений, где подаются только напитки и закуска); ср. также обозначения квартир, различающихся по способу размещения: nočl'áhereň, slobodáreň — коллективно и host'ovska izba, svetlica, podnajom, l'udova hospoda — индивидуально (Бланар 1971).
Различия в лексическом фоне охватывают большую часть словарного запаса языков. Совпадают по фону обычно термины, а в области неспециального словаря полное совпадение лексических фонов — явление редкое. Однако естественно, что чем ближе культура и быт двух народов, тем меньше различий в лексическом фоне соответствующих языков. И наоборот, культурное обособление приводит к лексической дивергенции.
Уже в середине XVIII в. в Лондоне с неудовольствием заметили, что из Нового Света приходят новые слова, нарушающие языковой обычай и вкусы. Американцы же относились к "своим" словам с энтузиазмом и называли их американизмами (было еще словечко yankeesm). Наиболее полное словарное описание американизмов издано в 1951 г. (Dictionary of Americanisms on Historical Principles. Ed. by Mitford Mathews. — Chicago & Illinois, 1951, vol. I. — XVI, 979 p.; vol. II., pp. 977 — 1946. В 1966 г. вышло сокращенное издание (Americanisms: A Dictionary of Selected Americanisms on Historical Principles. Ed. by Mitford M. Mathews. — Chicago & London, 1966, XII, 304 p.). Широко известны прекрасные лингвострановедческие словари ведущего американского лексикографа Стюарта Флекснера: I Hear America Talking: An Illustrated Treasury of American Words and Phrases. By Stuart Berg Flexner. — New York 1976. — X, 505 p.; Listening to America; an illustrated history of words and phrases from our lively and splendid past. By Stuart Berg Flexner. — New York 1982. - 591 p.[29].
Коннотативное своеобразие переводных эквивалентов
Различия в культурах могут сказаться в том, что в разных языках слова, совпадающие по денотату (с одинаковой предметной отнесенностью), могут различаться коннотативной семантикой (т. е. своими эмоциональными и оценочными оттенками).
Венгерский языковед Ф. Папп писал о различии в ассоциациях, связанных с образом болота в разных языках. Если в венгерском восприятии болото вызывает представление о гнилости, тлении и т. п., то в финском языке болото — нечто "вполне хорошее". Известный финский ученый сравнивал в лекции финский язык с болотом, в котором, как попавшие в болото сучья деревьев, веками сохраняются древние заимствования. Стало быть, для него болото — это нечто вполне "хорошее", с чем можно сравнивать родной язык, т. е. болото — не столько место тления, сколько место сохранения" (Фонетика 1971, 368–369). В русском языке болото — образ рутины, косности, застоя. Поэтому, например, у Вознесенского болотам, "предательским и рутинным", противопоставлен полет: "Если хочешь полета — учти болота" ("Испытание болотохода").
О межъязыковых различиях в эмоциональной окраске слова интересно говорил узбекский писатель Тимур Пулатов: "Солнце по-русски — это совсем не то, что куёш по-узбекски, и уж совсем не то, что офтоб по-таджикски. В какие Отношения — дружелюбные или тягостные — человек вступил с небесным светилом, так их и выразил язык и произнес. Ведь узбек, живущий бо́льшую часть года под палящими лучами солнца, никогда не скажет ласково-уменьшительно солнышко, так же как и у русского нет ощущения того, что солнце может быть не только плодонесущим и землеобновляющим, но и враждебным. Зато к луне, этому ночному светилу, несущему прохладу и умиротворение, у узбека совсем иное отношение — всё красивое и желанное он называет луноликим, луноподобным, да с такой интонацией, что для русского слуха это может показаться по меньшей мере вычурным" (Литературное обозрение. 1976. № 8. С. 109).
Таким образом, лексика прочно связана с культурой народа: 6–7 % слов безэквивалентны; в силу фоновых различий "не до конца" переводимо большинство слов; идиоматична (непереводима) вся фразеология; заимствованное слово также обычно не вполне эквивалентно по значению своему прототипу в языке-источнике; общие заимствования в разных языках всегда оказываются в той или иной мере "ложными друзьями переводчика"[30]. А обозначения явлений природы (как солнце или болото) могут обладать разной коннотацией. Вот почему полное овладение языком немыслимо без усвоения культуры народа.
С.С. Аверинцев как-то заметил, что в любом языке все лучшие слова непереводимы[31]. Думается, таких "лучших" слов — большинство, потому что каждое слово приносит в сегодняшнее употребление память о вчерашнем: свои контексты и обстоятельства, свою историю. Только всегда ли мы умеем вслушаться в слово?
Национально-культурные особенности внутренней формы слова
Внутренняя форма слова — это тот буквальный смысл, который складывается из значений морфем, образующих слово (т. е. из значений его корня, приставки и суффикса).
Например, у слова летун внутренняя форма такая: 'тот, кто летает'; у слова незабудка — 'та, которая не забывает или не забывается'; желток — 'нечто желтое'. Внутренняя форма делает значение слова мотивированным, однако эта обусловленность — не полная, потому что внутреннее значение, допустим, слова вездеход — 'тот, кто везде ходит', могло бы "подойти" не только вездеходу, но и, например, обозначению туриста, бродяги или особо сложного кросса… А.А. Потебня называл внутреннюю форму слова его "ближайшим этимологическим значением" (Потебня 1976, 175)[32]. Ближайшее этимологическое значение создается живыми словообразовательными связями производного слова (например, для слова девишник это значение такое: 'предмет, имеющий отношение к деве или девице'). "Дальнейшее этимологическое значение" — это самая ранняя (из доступных для реконструкции) мотивация корня слова; от неспециалистов это значение закрыто временем (ср. дева от *dhe(i) — 'сосать, кормить грудью', т. е. дальнейшее этимологическое значение слова дева — 'кормящая грудью').
Таким образом, внутренняя форма — это ощущаемый говорящими способ представления значения в слове. В разных языках одно и то же значение, как правило, представлено по-разному. Например, белорусск. запалка 'спичка' связано с глаголом запальваць 'зажечь'; русское соответствие мотивировано словом спица 'деревянный или металлический стержень'; таким образом, по внутренней форме русск. спичка ближе к лучине, чем к зажигалке; нем. Streichholz 'спичка' мотивировано streichen 'намазывать, красить' и holz 'дерево, древесина'; англ. match 'спичка' немотивировано, т. е. для современного языкового сознания (английского) это слово лишено внутренней формы (как и любое непроизводное слово в любом языке; исторически англ. match восходит к лат. myxus 'фитиль').
А. А. Потебня во внутренней форме слова видел образ слова, поэтому для него "всякое слово с живым представлением […] есть эмбриональная форма поэзии" (Потебня 1976, 429). По мысли Потебни, слово создается художественным творчеством человека — так же как пословицы, поговорки, песни. Поэтому внутреннюю форму слова он сопоставлял с такими явлениями, как прямое (буквальное) значение в метафоре, аллегории или в пословице, как композиция или сюжет в художественном повествовании. Действительно, внутренняя форма слова для историков народного мировоззрения представляет исключительный интерес. Благодаря именно этимологии, вскрывающей первичную мотивированность слов, языкознание называют "лопатой истории".
Изучая историю народного восприятия христианства, нельзя пройти мимо того факта, что в русском языке (единственном из всех славянских) обозначение сословия, составлявшего большинство населения, мотивировано названием вероисповедания: крестьяне из стар. — слав. КРЕСТИАНИНЪ 'христианин'. В других славянских и неславянских языках Европы соответствующее обозначение мотивировано иначе: белорусок, селянiн, укр., болг, селянин связано с праслав. *sed 'сидеть' и *sedlo 'поселение'; чешск. rolnik oт role 'пашня, нива'; польск. *chtop от праслав. хоlръ 'парень, мужик'; словенск., србхрв. kmet восходит к лат. comes, comitis 'спутник, попутчик, товарищ', нем. Bauer от bauen 'возделывать, обрабатывать (поле), разводить, выращивать'; англ. peasant связано с лат. págus 'село, деревня'. Аналогично только в русском языке название седьмого дня недели мотивировано христианской символикой: воскресение; в остальных славянских языках это день, свободный от дела (белорусск. нядзеля, укр. недiля и т. д.). В этом же контексте интересен и такой факт: стар. — слав. ПОГАНЪ — языческий (от лат. pãgãnus 'сельский; языческий') во всех восточнославянских языках приобрело расширительное и крайне негативное значение 'нечистый, гадкий, скверный', утратив при этом исходное значение. В то же время в польском, чешском и словенском соответствующие слова сохранили значение 'языческий' и не развили оценочного значения. В србхрв. pogan имеется два значения: 'языческий' и 'поганый, противный'; болг. pogan означает языческий, но есть существительное поганец с тем же значением, что и в русском языке.
